Вы здесь

Пресса о нас

11.01.2017
В ПОИСКАХ СОКРОВИЩ: Размышления о работе с подростком в ОЦ. (Исмаилова Светлана)

Я назвала свой доклад «В поисках сокровищ» не только потому, что подросток, пациент ОНКОЦЕНТРА, с которым я работала, пытливо искал их на протяжении двух песочных и одной устной сессий, но и потому, что эта практика дает неоценимую возможность поиска собственных сокровищ. Поиска того, что поможет, быть способным не только интеллектуально понимать проблему клиента, но и быть человечным, сочувствующим, помогающим. Не ради себя, а ради тех, кто будет приходить за помощью. Помогать не из жалости, а из сострадания. Найти в себе силы выдерживать весь груз переживаний пациентов, но при этом  позаботиться  и  о себе, зная свои ограничения и белые пятна.
 
В ОНКОЦЕНТР я пришла после практики в отделении гематологии в РДКБ.  Мне было интересно сравнить два метода работы. В РДКБ мы работали скорее как психологи-консультанты,ведущие разъяснительную и поддерживающую работу с детьми и их родителями. В ОНКОЦЕНТРЕ предполагалась работа с песком. В начале прошлого года я прошла  тренинг по песочной терапии в нашем институте. А затем испытав ее работу на себе, как клиент, я обнаружила, как в песке невидимое становится видимым, как материализуется работа бессознательного. Для меня это было похоже на чудо. И я очень хотела поработать с песком  как психолог.
Подросток, о котором я хочу рассказать, 17-ти летний мальчик Дима. Он был одним из первых, с которым я там работала. К нам приводили, в основном, маленьких детей до 10 лет. И поэтому, когда психолог отделения сказала, что есть 17-ти летний пациент, который очень хочет прийти на песочную терапию, это вызвало у меня удивление. Мне казалось, что подросток, тем более мальчик, вряд ли может захотеть играть в песке. Это меня заинтриговало и я вызвалась провести с ним сессию. Пока Дима к нам добирался, я фантазировала каким  он может быть. Я представляла, что войдет маленький щуплый мальчик, не выглядящий на свой возраст. Когда Дима появился на пороге нашего кабинета, я удивилась еще больше.Он абсолютно не соответствовал образу, который сложился в моей голове. Это был молодой человек с комплекцией взрослого мужчины. Он сидел в инвалидном кресле, которым управляла его мама. Немного замешкавшись, я представилась Диме и маме. После чего решила взять управление инвалидным креслом на себя. Я провезла Диму в кресле вокруг нашего стола с песочницей. Объяснила  суть песочной терапии и правила работы. Наконец, я поставила кресло с пациентом к песочнице и предложила ему создать свою песочную картину. Как же я была удивлена, когда Дима, которому понадобились дополнительные фигурки,  с легкостью стал сам управлять креслом! Я решила обратить на это его внимание и сказала: «оказывается, у тебя это получается лучше, чем у меня». На что Дима как-то грустно, но гордо усмехнулся. И тогда я впервые подумала о том, что возможно, он чувствует себя очень беспомощным. На столько, что готов отдать ответственность за свою жизнь на попечение другим людям, пусть и очень заинтересованным.
Дима, довольно быстро, создал свою историю.  Было ощущение, что он знает, что делает. Что продумал все заранее, хотя раньше он на песочной терапии никогда не был. Мне с самого первого момента было очень интересно, хотелось узнать об этой картине как можно больше. Я погрузилась в эту историю « с головой». Мы стали обсуждать то, что  получилось. И Дима  рассказал о сокровище, которое спрятано в замке. Сам замок был очень привлекателен снаружи.  И хорошо охранялся его жителями: мумией и привидением. Замок окружал ров с акулой. Ни одно из существ не проявляло агрессии. Они, похоже, даже и не знали, что охраняют сокровища. Например, по словам Димы, акула просто плавает вокруг замка, но  тем не менее, никому даже в голову не приходит переплыть этот ров, такими недоступными кажутся эти сокровища. Вся картина вызвала у меня ощущение напряжения, тревоги,страха. В ней  много агрессии. Скрытой и внешней. А еще в ней  очень много беспомощности и потерянности. По словам Димы, все персонажи  не хорошие и не плохие. У них нет цели принести вред или помочь. Меня поразил контраст, между тем, как уверенно и четко Дима строил картину, и на сколько потерянные и беспомощные  все герои. Я не буду детально разбирать эту сессию, но хотела бы обратить внимание на то, что Дима в  большей степени ассоциировал  себя с огромным кальмаром. Который располагается в правом нижнем углу. А хотел бы быть, как сражающийся персонаж из верхнего левого угла.  На мой вопрос почему? Дима ответил, что кальмар сильный и хитрый, он прячется в песке, а когда надо может оттуда вылезти, а фантазийный воин сильный и бесстрашный. У меня этот большой, морской кальмар, выброшенный в песок, и вынужденный прятаться, вызывал чувство беспомощности и жалости. Ему не добраться до своей стихии без чьей либо помощи. Мои  ощущения от картины, как бы подтверждали  первое впечатление от пациента. При этом Дима как будто игнорировал и совсем не обратил внимание на маленького любопытного пингвиненка, который стоит на берегу рва, единственный,который смотрит в сторону сокровищ, хотя и не решается этот ров пересечь. Мне показалось, что именно он является ресурсом пациента, но я не успела об этом поговорить. Я так увлеклась картиной в песочнице, что проигногрировала то, что заметила немного ранее, Диме становилось плохо. Он молчал пока стало совсем невозможно этого не замечать. Когда я спросила его про самочувствие, он попросил вызвать врача и маму. После того, как его увезли в палату и оказали помощь, я узнала, что он некоторое время приходил в себя и плакал. Я чувствовала себя ошарашенной и растерянной. Меня терзало чувство вины. Меня так увлек сам процесс, что я абсолютно забыла про то, что мой пациент не только ребенок , а ребенок с онкологией. Я спрашивала у себя: Не могла ли я каким-нибудь неосторожным вопросом или интерпретацией спровоцировать ухудшение его состояния? Где граница моей ответственности в общей работе с пациентом? Как понять на какую глубину можно с конкретным человеком погружаться в работе, чтобы она несла пользу, а не травмировала человека? Как понять где граница между искренним интересом к работе и черствостью, когда работа становится главнее живого человека?
 
На следующий день я проснулась с болью в спине. Я не могла ни согнуться ни разогнуться. Первая мысль, которая пришла мне в голову: я надорвалась психологически, не выдержала переживаний, связанных с этой работой. Гораздо позже меня осенило, что я возила инвалидное кресло с 90-киллограмовым пациентом вокруг стола. Меня поразило то, что я совсем не вспомнила об этом факте, а связала свое физическое состояние только со своими переживаниями. Опять важным была только часть, а не человек целиком!
Придя через неделю на практику, по дороге в  кабинет, я встретила маму  Димы. И каково было мое облегчение и радость, когда она сказала, что ему очень понравилось и он бы пришел обязательно еще раз, если бы не операция, которая ему назначена!
Мне не давала покоя моя спина и правая нога,в которую отдавала боль от спины и, конечно, переживания, связанные с этим мальчиком. Я периодически интересовалась о Димином состоянии. Ему была сделана операция на левой ноге, она прошла успешно. Но потом, что-то пошло не так и у него стала отниматься и болеть здоровая правая нога. Врачи провели все обследования. Был собран консилиум с участием лечащих врачей и приглашенных специалистов. Но никто так и не смог ответить на вопрос о причине этих болей в спине и правой ноге, которые не прекращались даже под воздействием сильных обезболивающих. Когда я об этом узнала для меня это было чем-то необъяснимым и загадочным, к тому времени я тоже  прошла обследование и выяснилось, что у меня поясничная грыжа, которая влияет на боль в правой ноге. Такое совпадение вызывало тревогу и желание разобраться. Я ничего не понимала, но у меня была уверенность, что здесь есть какая-то связь. Я обсуждала это на супервизиях. На тренингах по взаимодействию терапевта с клиентом. Обсуждала в личном анализе, и наконец, я задала этот вопрос на лекциях по психоаналитической психосоматике. Если честно, то чувствовала себя не вполне адекватной! Постепенно,  я пришла к выводу, что таким образом может действовать проективная идентификация с психосоматическими пациентами. Я испытывала на себе в жизни действие проективной идентификации на психологическом уровне, но что такое бывает и на физическом уровне, я даже представить себе не могла!
      Дима пытался мне сказать о своих чувствах и переживаниях с помощью песочной истории. Но я была так увлечена происходящим непосредственно в песочнице, что отгородилась от него, не видела его и не слышала. Тогда он мне сказал об этом с помощью ухудшения своего состояния. Я же вновь проигнорировала. Ему пришлось  кричать мне  об этом  с помощью своего тела. Он требовал от меня сокровищ, которые помогут ему!  И ему удалось докричаться, он получил то, что хотел, его услышали, заметили, позаботились. Но для этого Диме пришлось очень громко кричать. Но ведь я, и когда заболела моя спина,  сначала не вспомнила, не обратила внимание на то, что я физически катала очень тяжелого пациента. Мне пришлось сорвать спину для того,чтобы понять, что если я хочу иметь возможность помогать другим, то надо сначала научиться заботиться о себе, в том числе и физически.  Слушать и слышать себя, в том числе и на уровне тела. Тогда крики о помощи другого будут лучше слышны и понятны.
Через некоторое время Дима, через психолога отделения, попросил, чтобы я пришла к нему в палату. После операции добраться до нашего кабинета у него не было возможности из-за сильных болей и подключения к аппаратуре. Я пришла в палату очень взволнованная и обнаружила его в  плачевном состоянии.Он  заметно похудел. Боль была настолько сильной, что он едва мог шевелиться. Он был измучен и подавлен. Я почувствовала как на меня накатывает страх и безнадежность.  Мы провели 50-ти минутную сессию в ходе которой  выяснили, что Дима очень злиться на судьбу за то, что вырвала его из привычной жизни, из дома, от друзей, и поместила в невыносимые условия, в которых он чувствует  беспомощность и страх перед будущим. Ему все кажется бессмысленным и безнадежным. И все мои попытки найти вместе с ним что-то в его жизни, что могло бы его поддержать и почувствовать себя человеком, который как-то влияет на свою жизнь, отвергались. Он мне говорил: Да, я это любил делать, но сейчас это невозможно; Да, я это могу, но мне это не интересно или не хочу; Да, это было бы неплохо, но не вижу в этом смысла. Глаза его были потухшими. Дима  морщился от боли при каждом движении и весь его вид выражал то, как ему плохо. Чувства он не называл, а только соглашался со мной, когда я говорила что-то вроде того: Это должно быть очень страшно. Или: Любой человек в такой ситуации почувствовал бы злость. Или: Это выглядит безнадежно и можно почувствовать себя беспомощным.  У меня же было ощущение трясины и отчаяние. Наконец, с большим трудом, нам удалось найти одно маленькое сокровище. Я была поражена, как он ожил и его глаза заблестели! Он рассказал мне, что всегда мечтал научиться играть на гитаре, но у него никогда не было для этого возможности. И вдруг, недавно к ним в отделение пришли волонтеры и предложили уроки игры на гитаре. Он собирается учиться! Когда это обнаружилось, я почувствовала, что меня охватывает радость и прилив энергии. Я сказала, что это очень здорово, что не смотря на то, что он болен,  у него появилась возможность заняться тем о чем мечтал! Что в жизни всегда есть место радости и жизнь всегда предоставляет нам шансы. Если бы вы видели, как благодарно он на меня посмотрел! Мне показалось, что он увидел свое положение немного под другим углом. Но это, конечно, только мое ощущение, которое возникло в тот момент. Перед уходом я сказала, что моя работа в Онкоцентре закончена, но я оставлю свой телефон психологу отделения и если у него возникнет необходимость, то я могу к нему приехать еще два раза. На этом наша сессия завершилась и я ушла от Димы с ощущением прилива энергии, радости и веры в будущее. Я ощущала нашу находку, его маленькое сокровище, как микроскопическую, но победу над болезнью.
Через неделю мне позвонили из Онкоцентра и предложили провести еще одну сессию с этим пациентом. Мы договорились о времени и я поехала, волнуясь и готовя себя к любому развитию событий на сессии. Но как обычно это бывает, как бы не планировал, все равно выходит по другому. Когда я приехала к назначенному времени, то увидела, что Дима и его мама в срочном порядке собираются к врачу. Казалось,  что если бы я задержалась на пару минут, то уже бы не застала их в палате. Выяснилось, что вдруг возникла срочная необходимость показать мальчика ЛОР врачу по поводу папилломы в носу, которая образовалась уже довольно давно. И ЛОР может принять только в это время. Я почувствовала раздражение из-за нарушения договоренности и срыва моих дальнейших планов на день. А следом чувство вины за это раздражение на людей, которые находятся в очень сложных жизненных обстоятельствах. Но чувство раздражения не проходило и я постаралась его загладить активной помощью в доставке пациента в кабинет ЛОР врача. Это оказалось довольно сложным делом, потому что ничего в этой больнице не предусмотрено для транспортировки больного с 4-го этажа на 1-й, в поликлинику. Мама рулила ситуацией, была очень собранной и уверенной в своих действиях. В отличии от нее, я всего лишь бегала вокруг и жалко имитировала попытки помощи. Кабинет ЛОРа тоже оказался не готов к такого рода пациенту и сам ЛОР был в удивлении от такой срочной надобности. У меня все это вызывало недоумение и усиливало раздражение. Все рамки, итак очень зыбкого в условиях клиники, сеттинга были нарушены. Я чувствовала себя волонтером, который обязан исполнять все желания пациентов. Чувствовала  свое время обесцененным, а саму себя жалкой и ненужной. Я злилась и мне хотелось уйти, сказав, что у меня нет другого времени для проведения этой сессии. Все это время я наблюдала за Димой, который не сказал и пары слов, а послушно переносил все манипуляции,которые с ним проделывали,не пытаясь ни в чем участвовать, но все-таки умудрился проявить самостоятельность,  сказав мне, что раз уж он в коляске, то он сможет приехать на песочную терапию.
Это мне напомнило нашу первую встречу и то, как я пыталась его опекать вместо мамы, он все покорно терпел, а потом ясно мне показал, что он вполне способен сам передвигаться, что он и сам может что-то. Это навело меня на две мысли и я успокоилась.
Конечно, эти мысли оформились у меня в таком виде позже, а тогда я действовала интуитивно, опираясь на неясные ощущения и обрывки пониманий.
 
1-я мысль: Мне необходимо было работать не только с Димой, но обратить внимание и на чувства мамы. Дети с их родителями в условиях клиники находятся в очень тесном симбиозе. Это неизбежно и даже, на мой взгляд, необходимо, необходимо для выживания. И тревога сепарации может зашкаливать, если происходит что-то, что угрожает симбиозу. В этом случае, мне кажется, мама Димы увидела во мне такую угрозу. Дима проявлял самостоятельность назначая встречи со мной, я общалась с ним, как будто ее не было рядом, не учитывая ее чувства и его зависимость от нее. У нее, как будто, ситуация стала из рук выскальзывать, как та инвалидная коляска, которую я на первой сессии забрала у нее,  и ей стало необходимо почувствовать, что она контролирует, что она влияет, в том числе и на встречи со мной. Вся эта ситуация с ЛОРом стала такой демострацией «кто в доме хозяин», мерой по снятию тревоги сепарации.
2-я мысль: Находясь в неизбежном симбиозе с родителями в условиях клиники, дети регрессируют до уровня младенцев, их развитие затормаживается. Думаю, что моя задача в случае Димы была в том числе  напомнить ему и поддержать его в той насущной потребности  развиваться,  в проявлениях той самостоятельности, которую он может себе там позволить. Но при этом необходимо было помочь справляться с тревогой маме, чтобы они смогли установить минимально необходимые симбиотические отношения, оставляя пространство для проявления Диминой самостоятельности и, возможно, освобождая место  для заботы о себе его маме.
Исходя из всего этого я и решила, что  подожду, когда Дима вернется от ЛОРа и проведу песочную сессию.
Опираясь на опыт  первой встречи, я  постаралась все сделать так, чтобы у Димы была возможность самому передвигаться вокруг стола и брать необходимые фигурки.  Позаботилась я и о себе и своей спине:  не поднимала тяжести, а попросила помощи в подготовке кабинета. Мне необходимо было передвинуть тяжелый стол, тяжелые кресла, чтобы освободить проходы для проезда инвалидной коляски. Для меня эта забота о себе имела не только практическое , но и символическое значение. Таким образом, я как бы, восстанавливала равновесие и устойчивость сеттинга. Освобождая в нем пространство другому и себе. Восстанавливала собственную помогающую мотивацию. Так как прошлый опыт дал мне понять, что прежняя, мазохистическая мотивация, когда я бросалась на помощь забывая о себе, больше не работает. Показал, что необходима новая мотивация, позволяющая иметь опору, иметь здоровый позвоночник.  Иметь базу, с которой можно отправляться в миры других людей, на помощь в поисках сокровищ, имея возможность всегда вернуться на эту базу, к собственным сокровищам.
Вскоре, после того, как кабинет был готов, появился Дима. Я отлично подготовила пространство и с передвижением в кресле  больше никаких проблем не возникало. Дима как и в прошлый раз, быстро и уверенно набрал фигурки и создал свою картину.
Я и в этот раз не буду детально анализировать получившуюся картину, для этого, наверное,понадобится отдельный доклад, но замечу, что в ней вновь была борьба за сокровища. И их поиск. Меня приятно удивило,что в отличии от первой песочной картины, которая  дышала безнадежностью,беспомощностью, страхом и скрытой агрессией, новая картина была полна доступными сокровищами! Они были прямо под ногами хоть и занесены песком. В этой картине, как и в самой сессии было больше надежды и энергии. Конечно, страх и тревога никуда не ушли. Но Дима был готов бороться за свои сокровища. Отвоевать их, откопать, соединить отдельные части в одно целое. Он готов был и погибнуть в борьбе. Сокровища сторожил мудрый дракон, отпугивающий  всех, кто на них покушается. На этой сессии мы с Димой говорили о том,что это могут быть за сокровища, как они выглядят, что они для него значат, как ими можно было бы воспользоваться.
Наверное, именно эти тревога и страх и заставили Диму в конце сессии сделать попытку получить у меня конкретные ответы: Что же это за скрытые сокровища? Кто же он? Какими качествами он обладает? Я не смогла ответить на них . Мне показалось,что Дима этим разочарован, что я виделась ему этим самым драконом, который что-то знает, но не хочет делиться. Но я ведь и не знаю, какими сокровищами наполнен внутренний мир Димы. Мы зашли туда вместе только на самый краешек, только заглянули, поняв,что это не так страшно, как казалось раньше. Но всю работу по откапыванию этого города сокровищ придется делать Диме самому. Конечно если он захочет и ему потребуется помощь, то в сопровождении психолога.  Надеюсь, что он не сдастся, и сколько бы ему не было отпущено время, будет заниматься этим с бесстрашием и упорством, проявленным им и в нашей работе.
А вот те сокровища, которые в этой работе удалось собрать мне:

  1.  В психологической работе с человеком важно все, начиная с того момента,когда психолог узнает о предстоящей работе(размышления, мысли, фантазии о клиенте, возникающие страхи и другие переживания), сами сессии и то,что происходит между сессиями(все события, все фантазии и возникающие чувства психолога) и до окончания работы, которая мне видится не в моменте расставания с человеком, а в психической переработке психологом всего полученного материала, нахождения связей и вербализации всего, что происходило, что дает ощущение завершенности работы для самого психолога. Для меня такой попыткой завершения работы с Димой стало написание этого доклада.
  2. Соприкосновение, а тем более погружение во внутренний мир другого человека очень захватывающее занятие, наверное, поэтому мы все здесь и собрались. И я прочувствовала на сколько бережно и уважительно надо относиться  к тому, что открывается перед взором.  Прочувствовала, что надо всегда помнить, что передо мной живой человек, а не объект исследований. Прочувствовала, что передо мной отличный от меня человек, и то что кажется понятным на первый взгляд, может оказаться далеко не так.
  3. Ресурсы человека неисчерпаемы. И мне кажется, что моя задача, как психолога, не стремиться решить проблему человека , не рассказать ему какой он,  даже не облегчить его страдания, а помочь почувствовать источник собственных сил, помочь увидеть сокровища, скрытые в каждом человеке.

Я поняла, на сколько важен сеттинг. Но  для меня сеттинг сейчас не только внешние ограничения и правила, но и мое внутреннее состояние баланса, который я пытаюсь установить во взаимодействии с каждым конкретным человеком, дающий ощущение обоюдной защищенности и необходимого пространства в работе.

Источник:
30.12.2016
Контрперенос в работе с родителем, испытывающим осложненное горевание в связи с утратой здоровья ребенка. (Дидигова Яна)
В своем докладе я хотела бы представить случай работы с молодой девушкой, у которой тяжело заболел сын.

С Ольгой у нас было две встречи. Первое, что всплывает из памяти, когда я думаю о ней: как бережно и нежно она держала на руках своего сынишку, как укачивала его, ласково гладила. В семью Ольги трагедия пришла неожиданно, да и можно ли подготовиться к такому горю. В девять месяцев Костя был шустрым мальчиком, он хорошо развивался и уже ходил. Рождение Кости было радостным событием для всей семьи. После свадьбы Ольга с мужем мечтали о большой семьей, с кучей ребятишек. Родители молодоженов тоже с нетерпением ждали внуков. Но в 9 месяцев Костя неожиданно заболел. Последствия болезни оказались катастрофическими, были утрачены все функции, как будто не было девяти месяцев роста и развития, он как будто снова стал младенцем.

           Всю эту историю Ольга рассказывала мне спокойно, смиренно, часто повторяя как благодарна врачам за спасение ребенка. Еще клиентка с благодарностью и нежностью рассказывала о своей семье. К сожалению, то, что должно быть нормой, в нашей российской действительности кажется чем-то исключительным. Муж Ольги очень ее поддерживает, он звонит несколько раз в день, интересуется и состоянием малыша, и настроением самочувствием жены, он сам привез жену с ребенком в больницу, общается с врачами. Родители Ольги и мужа всячески им помогают, бабушки сидят с ребенком, если у родителей есть необходимость куда-то пойти. И это не тот случай, когда семья консолидируется вокруг болезни ребенка. Ольга рассказывала о том как дружно они всегда общались. Да и сейчас в семье близкие и теплые отношения. Я слушала Ольгу и думала о том, что вот такие отношения нормальны, так и должно быть. Но как часто на практике мы встречаем грустные истории, в которых видим маму сражающуюся один на один с болезнью ребенка.

Мы познакомились с Ольгой в первый день ее пребывания в отделении. Когда мы встретились через неделю, она уже хорошо освоилась, познакомилась с соседками, наладила с ними хорошие отношения. Я замечала во время беседы, что как будто нет особых психологических задач, в решении которых я могла бы быть полезной для клиентки. Очень разумно Оля говорила: «я понимаю, что Костя не будет полностью здоровым, но я надеюсь, что в ходе реабилитации какие-то его функции восстановятся». Казалось бы о такой клиенте можно только мечтать. Выглядело так, что Оля принимает ситуацию, что она смирилась с ней и учится как-то обходиться.
           Как часто на предложение психолога пройтись погулять, отдохнуть, мама отвечает, что никак не может оставить своего ребенка. Ольга же обращалась за помощью к соседям, оставляла сына под их присмотром и находила возможность прогуляться, восстановиться. Для меня это было подтверждением того, что клиентка осознает важность заботы о себе.
Безусловно, в первую нашу встречу я пыталась исследовать состояние Ольги, чтобы понять чем наше общение может быть для нее полезно. Мы слышали не раз от наставников супервизоров, что иногда достаточно контейнирования, просто принятия с нашей стороны, чтобы помочь клиенту. Но в общении с Ольгой мне как будто и контейнировать нечего, как если бы я встретила историю про  хороший исход работы горя. И какой же была для меня удивительной моя реакция, когда после работы с клиенткой я вернулась в рабочий кабинет для групповой супервизии. На меня нахлынула лавина чувств: печаль, грусть, тоска, чувство необратимой потери. Я поразилась не только силе контепереноса, но его отсрочке. Как будто, пока я была в контакте с клиенткой, я не могла быть в контакте с контрпереносными чувствами.  В ходе группового обсуждения с супервизором и коллегами я стала припоминать детали встречи, которые я заметила во время встречи, но не смогла осознать в моменте. Речь во многом пойдет о соматическом контрепереносе. Я припомнила как Оля держала на руках сына, она сидела с мягкой округлой спиной, ее тело подстраивалось под изменение формы тела мальчика, под его ритм. Но в моменты, когда у Кости были спазмические сокращения мышц, одно из неприятных последствий болезни, Оля замирала, практически переставала дышать, на вдохе ее плечи поднимались наверх, грудная клетка сворачивалась как бы внутрь. И ее поза из заземленной становилась стремящейся наверх и вместе с тем зажатой, как будто она резко теряла опору и ей пришлось застыть, чтобы не потерять баланс. Когда я присоединялась к этой ее позе, зеркаля, я уловила застывшую тревогу, ужас. Тело терапевта, может стать источником информации о том, что происходит с клиентом. Прислушиваясь к тем ощущения в теле, которые появлялись у меня во время коммуникации, я получила доступ к чувствам, которые сопровождают эти ощущения. В рамках доклада сложно рассказать подробно как действует этот механизм. Если очень кратко, то суть в том, что есть базовые аффекты, которые сопровождаются рядом определенных телесных ощущений и когда мы можем отследить свои ощущения, нам открывается доступ к эмоциональному переживанию. Собственно, так действует механизм эмпатии. А в основе соматического контрпереноса лежит кинестетическая эмпатия. Когда терапевт буквально телом «вживается» в опыт клиента.
           И вот еще важный момент, который стал разъясняться по ходу супервизии. Когда клиентка рассказывала о своей работе, она описала одну ситуацию. До декрета Оля работала инспектором ГИБДД и в ее служебные обязанности входило выезжать на ситуацию ДТП и вести протокол. Так вот она припомнила как однажды она приехала на место страшной аварии, в результате, которой один из водителей погиб. На место аварии приехала его жена. Оля описывала как страдала эта женщина, как кричала, как громко плакала, как безутешно было ее горе. Этот рассказ помог мне понять как велико горе клиентки, а так же понять, что ей сложно иметь дело с этим напрямую. И если в начале заполняя отчет я думала, что клиентка находится  на стадии конструктивной сделки и, возможно, даже частичного принятия. То после группового обсуждения, когда мы обсудили все детали разговора и я отчетливо вспомнила свою телесную реакцию, чувства и ощущения, которые рождались в реакции на клиентку, стало понятно, что речь об отрицании. Было бы полезно сослаться на главу Волкан, где приводится пример осложненного горевания как следствие отрицания эмоций. То есть само событие осознается с человеком. Что и смутило меня в разговоре с Ольгой. Этот сильный диссонанс. Она рассказывала подробно о том как заболел мальчик, она осознавала, что к Косте не вернется здоровье полностью и что он не будет уже таким как прежде. Когда я вспоминала ее рассказ, я ужасалась самой ситуации, ведь это действительно страшная потеря: был здоровый ребенок, он долгожданный любимый, смышленый развитой малыш, у родителей планы на будущее, мечта родить еще детей и вдруг, вот так внезапно, Болезнь становится угрозой для жизни ребенка. Это катастрофическое переживание для родителей! Как та дорожная катастрофа, свидетелем которой стала Ольга на службе. То, что моя реакция была отложенной, что я не почувствовала эмоций во время общения с Ольгой, явилось для меня подтверждением того, что ей невозможно быть в контакте со своими чувствами напрямую.   Действительно напоминает случай мистера А., описанный Вамиком Волканом. Мистер А. приходит навещать своего тяжело больного ребенка и врачи поражаются тому, что он не проявляет ни печали, ни грусти, а держится в хорошем настроении. К сожалению, с Ольгой у нас было только две встречи и мне сложно сказать насколько ее настроение, которое я наблюдала на сессии, типично. Возможно, она сдержанна по натуре и проявлять свои эмоции для нее не свойственно. Но все же, когда случается ситуация, выходящая из рамок обыденности, на нее невозможно не реагировать.
После нашей первой встречи я мысленно много раз возвращалась к разговору с Ольгой. Меня очень трогала история ее сына. Я много грустила о мальчике, которого видела всего лишь раз.  Я живо представляла себе каким он был до болезни. Я думаю, это был симпатичный веселый малыш, который приносил много радости всей семье. Я злилась, думая о такой несправедливости, как ребенок, который внезапно заболел, потерял возможность бегать, прыгать, играть - быть как другие дети…Мне было тревожно за его дальнейшую судьбу, поможет ли реабилитация, подберут ли врачи подходящую схему, сможет ли Костя снова ходить, есть самостоятельно, научится ли хоть немного говорить, сможет ли он снова смеяться и играть.  Мне стало понятно, что это сильный контрперенос. Как будто мама не может горевать, проживать свою печаль и тревогу, оплакивать утрату образа здорового ребенка и «помещает» это в терапевта.
           К нашей второй встрече я тщательно готовилась. Я думала о том, как можно помочь Ольге быть в большем контакте с чувствами. В тот раз она говорила о серьезных физических нагрузках, которым подвергаются  курсанты Полицейской Академии, в которой она училась. «Бывает бежишь, бежишь, так долго, что мышцы немеют от напряжения и дальше двигаться невозможно» - запомнилась мне ее фраза. Мне показалось хорошей идей обратиться к этой метафоре и объяснить Оле, что с психикой может произойти такой же коллапс. Ведь сколько энергии уходит на то, чтобы сдерживать переживания! В нашу вторую встречу Ольга была по-прежнему приветлива, доброжелательна, но мне было сложно выстраивать с ней диалог, я замечала много напряжения в своем теле, у меня было затрудненное дыхание, неудобная поза, но почему-то мне было сложно ее сменить. И тогда я решила прислушаться к своей соматической реакции. Внутри это переживание было очень похоже на реакцию замирания. Я поняла, что мне сейчас очень важно вернуть себе поток дыхания. С дыханием вернулись и чувства. Я вспомнила как на первой встрече Оля рассказывала о том как Костя попал в реанимацию. Опасность была высока. Неделю малыш лежал в отделении и родителей к нему не пускали. Его жизнь висела на волоске и врачи не могли дать никаких гарантий. За эту неделю Оля ни разу не позвонила сама в больницу, звонил ее муж. Это тоже очень похоже на замирание, как будто она застыла, страх и тревога так парализовали, что действовать невозможно.  Во время второй встречи я слушала Олю  и у меня появился образ, как будто она застыла тогда, когда на нее обрушилось горе, замерла в максимальном напряжении и не может выдохнуть, не может дать чувствам выход. По мере нашей беседы я замечала как во мне раздражение превращается в настоящую злость, близкую к ярости. Этот яркий контрперенос помог мне понять отщепленные чувства клиентки. Интересно еще как контрперенос проявляется в ощущении бессилия: после сессии я почувствовала себя совершенно бесполезной, бессильной, невозможной что-либо сделать, хоть что-нибудь изменить. Мне кажется, что кроме личной истории, с которой терапевты в такого рода работе встречаются очень часто, это еще много говорит о клиентке - о том, как Ольге сложно пережить свое бессилие, невозможность что-то изменить. А любовь Оли к диснеевским фильмам, о которой она мне рассказала во время первой консультации, дополняет эту картину. Как будто ей нужно символическое сказочное пространство, где чудеса возможны, где можно повернуть время вспять, где можно больного ребенка превратить в здорового.
           Я много думала о том как могла бы продолжаться работа с Ольгой. Да, обсуждение в супервизорской группе подтвердили мои гипотезы относительно состояния клиентки, но как я могла бы сделать видимыми ее чувства, как могла бы привнести их в консультирование, какая форма была бы уместной и эффективной. Так как в своей работе я опираюсь на метод танцевально-двигательной терапии, я обдумывала какие инструменты я могу использовать в этой работе. Возможно, Ольге нужно символическое пространство (потребность, в котором она удовлетворяет просмотром сказочных фильмов), для того, чтобы встретиться с чувствами… Опираясь на свой соматический контрперенос, я могла бы спрашивать у Ольги про ее ощущения и образы, которые приходят вместе с ними. Быть может, язык эмоций сейчас вызывает у нее слишком много тревоги, ведь называя чувства, пришлось бы признать всю глубину страданий от потери. Готова ли она была встретиться с этой глубиной? Я думаю, что ключиком к ощущениям могло бы быть обращение к дыханию, особенно в те моменты, когда Оля гладила сына и замирала. Может быть, мои вопросы по поводу ее ощущений, помогли бы ей быть в большем контакте с собой. Часто прокладывая мостик между ощущениям и образами/мыслями, мы постепенно открываем пространство чувств. Я предполагаю, что с Ольгой был бы хорошим именно такой способ выстраивания коммуникации. И потом через описание своих ощущения, она могла бы хоть как-то выразить свое внутреннее состояние…
           Это была непростая работа для меня. Но я испытываю много благодарности Ольге, за тот внутренний алхимический процесс, через который я прошла, общаясь с ней. Как будто через эту историю я прикоснулась к своим очень глубинным экзистенциальным вещам. Для меня это был процесс принятия своих ограничений. Поразительно как он схож с процессом горевания утраты. От отрицания мы двигаемся к принятию и смирению. Похоже, только честно отказываясь от своей фантазии о всемогуществе, мы можем прийти к принятию своей человеческой природы. Да, я осталась с вопросом, насколько эффективна я была в этом общении; конечно, мне хотелось бы, чтобы моя работа была полезной для клиента. Но порой все, что нам  остается - быть с неизвестностью, выдерживать ее и продолжать делать честно свою работу, находя возможность встречать в своем контрпереносе всю гамму чувств.

Источник:
30.12.2016
Как трудно открыть эту дверь… Сложности в установлении контакта с клиентом в больнице. (Паничкина Татьяна)

С первых дней практики в Онкоцентре тема открытых и закрытых дверей звучала для меня большим количеством смыслов. Еще до начала практики я столкнулась с тем, что для окружающих тема Онкоцкентра – почти табу, а детское отделение – табу абсолютное. Наверное, мир здоровых ужасно боится мира больных и сам выстраивает стену страха и молчания. Мне тоже было очень страшно. Ноги буквально отказывались нести меня в первый день к двери под вывеской «НИИ Детской онкологии». Но если было ощущение что снаружи стена, то и внутри больницы была своя стена. Люди, находящиеся в больнице, отгораживались от внешнего мира, часто от своей семьи или друзей, стеной «они ничего не могут понять». С первых минут было ощущение, что здесь другой мир, свой мир. Поэтому очень важным был наш круг, в который мы возвращались за супервизией и поддержкой. 
В первый же день, когда мы делились впечатлениями, оказалось, что сложнее всего зайти в палату. Палата с незнакомыми людьми, которые день и ночь ведут свою борьбу. Казалось, что ты  - незваный гость. Ты вторгаешься в их мир, о котором ничего не знаешь, ты - чужак. Оказалось, что не только мы, новички испытывали это чувство. Елена Николаевна – главный психолог детского отделения с двадцатилетним опытом работы говорила, что и ей трудно заходить в ту палату, в которой она никого не знает.
Встречали недоверчиво, на вопросы отвечали, но не более - это несколько обескураживало. Мы не могли понять, как «открыть дверь», как зайти в палату, как дать понять, что мы пришли помогать. Казалось, что если не случается того самого контакта, то это я что-то неправильно делаю.
Но как устроена жизнь в больнице? Ежечасно человек переживает огромное количество больших и малых вторжений, в конечном итоге личное пространство сужается до размеров собственного тела, головы, психики. Только туда не могут проникнуть соседи по палате и медперсонал, и тут приходят психологи. Поэтому можно понять, почему нас не очень хотели подпускать к самому больному в своей душе.
Мы обсуждали разные варианты, как можно встретиться со своим клиентом? Можно заходить в палаты, можно ходить по коридорам и приглядываться, можно сесть в зоне отдыха и возможно кто-то сам подойдет, а можно было подойти вместе к группе родителей и представиться, что мы – психологи, работаем в этом отделении и доступны для разговора.
 
Во второй приход в больницу мы с коллегой вместе подошли к группе мам, которые что-то активно обсуждали в зоне отдыха в холле. Это действительно была удачная попытка: они уже вышли из палат, чтобы пообщаться, они знали кому нужна помощь, поэтому работа тут же началась. Так я встретилась со своей первой клиенткой, которую мне буквально «передали» другие мамы со словами: «Вот ей нужен психолог».
Фатима, очень молодая женщина  из Дагестана, действительно находилась в состоянии шока и очень хотела поговорить. Ей было на вид около 23 лет, дома осталась трехлетняя дочка. На коленях у нее сидел ее 18-месячный сын, у которого был рак печени. Они были новичками в больнице, с момента постановки диагноза до их приезда в Москву прошло не более двух недель. Малыш был веселый, бросался в меня пластилином, чтобы я его поднимала, очень охотно и доверчиво шел на контакт. В тот день, когда мы с ней встретились, лечащий врач ей сказал, что нашли метастазы в костях. Она была напугана; с одной стороны она понимала, что это плохо, с другой стороны даже не знала разницу между костным мозгом и костями, спрашивала, можно ли сделать пересадку костного мозга. Ей никто не мог рассказать о перспективах, о том , будут ли ее сына дальше лечить. Большая обида на врача, который был очень занят и не хотел объяснить ей, что с ее сыном и что их ждет. Она все время повторяла: «Я имею право знать». Кроме того, ее мучило чувство вины, из-за того, что не поняла что с ребенком что-то не так. Она думала, что малыш был капризен и ничего не ел из-за зубов, но ее мама настояла на том, чтобы вызвать скорою помощь, врачи которой и нащупали опухоль. Помимо контейнирования я пыталась снизить чувство вины и повысить ее уверенность в родительской компетентности, обращала внимание на то, какой хороший у нее контакт с сыном. Несколько раз мне казалось, что беседа угасала, казалось, что Фатима слишком устала, чтобы продолжать, но когда я пыталась осторожно попрощаться, она снова начинала говорить о самом горьком и больном. О том, что она не доверяет врачу, о том что «мы тяжелые» и «неужели мой сын умрет?». Моя роль была невелика: слушать, отражать, признавать чувства, поддерживать - - но она была благодарна за это. Что она могла сказать мне такого, о чем не могла  поговорить с другими мамами? О том, что она думает, что может потерять сына, – об этом нельзя говорить в отделении, все держатся за надежду. В конце разговора она немного  приободрилась, начала строить планы: как позовет родных помогать, как пойдет и задаст свои вопросы лечащему врачу. Я предложила навестить их с сыном через неделю, Фатима согласилась. Но когда я пришла через неделю, она была уже в относительно стабильном эмоциональном состоянии, и мне снова «вручили» клиента.
 
Контакт установить стало проще, я уже не была пугающим чужаком. При этом каждую неделю ситуация повторялась – мамы, с которыми я уже работала, через неделю недоумевали, о чем им говорить с психологом? Ведь все в порядке. «Вот через неделю у нас операция, я буду невменяемая, тогда приходите». Порядок, норма для них означало: «не рыдаю, не падаю, держусь». Но тем не менее, всегда находились те, кто «не был в норме» , и та клиентка, с которой уже была сессия, становилась своеобразным проводником к тому, кто был не в порядке.
 
Таким образом, когда я зашла навестить Фатиму, я познакомилась с Анной (у ее сына Жени был рак почки). Анну буквально вытолкнули ко мне соседки, и она пошла и все спрашивала меня: «А как говорить с психологом?». Анна была из «старичков», они с сыном Женей (3,5 года) жили в больнице уже несколько месяцев. Она была хорошо адаптирована к больнице и помогала другим мамам, сидела иногда сразу с несколькими детьми. Ее всеобъемлющая забота распространилась даже на меня; в тот момент разговора, когда мы коснулись тяжелых чувств и она заплакала, Анна спросила: «Как же вы нас выдерживаете?!». То, что она помогала другим,  было для нее важным ресурсом, она чувствовала себя нужной, но в то же время, была физически и эмоционально истощена. Также она чувствовала себя очень виноватой из-за того, что делает недостаточно. Она была виновата: и в разлуке со старшим сыном (5 лет), и в том, что срывалась по телефону на родных, и в том, что злилась на мужа, который остался в их родном городе, и в том что не может облегчить прохождение химии своему младшему сыну, и, конечно, она чувствовала себя виноватой в том, что он заболел. Анна была переполнена эмоциями: в тот момент, когда я подошла, она узнала, что им назначили дату операции, ей было очень страшно. Она позвонила домой и, старший сын обиделся, что из-за подготовки к операции мама не приедет на его день рождения. Они с сыном очень соскучились друг по другу, не виделись уже почти четыре месяца. И снова слушаю, контейнирую, признаю чувства, нормализую злость и обиду на мужу. Говорю о том, что хорошо бы призвать на помощь мужа, который не понимает, через что она проходит. Пытаюсь объяснить, что ей нужно оставаться в силах заботиться о сыне во время их изнурительного марафона, а для этого хорошо бы как-то организовать помощь себе. К сожалению, насколько я могла судить по нашим следующим встречам, Анна не позволяла  себе отдохнуть или переложить часть обязанностей на приехавшего на помощь мужа. Каждый раз я встречала все более уставшего человека, во время нашей последней встречи она несколько раз засыпала во время разговора в коридоре, сидя рядом с коляской сына. Помимо переутомления ситуацию усугубляло то, что дату операции все время отодвигали, оперируя более срочных пациентов, Анна начала думать, что на них уже махнули рукой. В отделении произошло несколько смертей. Я думаю, что Анна теряла надежду вместе с остатками сил.
 
Когда же я пришла навестить Анну через неделю после нашей первой встречи, она уверяла меня, что с ней все в порядке, она не понимала, о чем разговаривать и, хотя гостеприимно пригласила меня в палату и усадила за стол, но сама присаживалась на минутку, часто подскакивала и разговор не клеился. Все такие же красные глаза, измученный вид, но она собралась и говорила только о новостях в больнице. Через несколько минут буквально по стеночке вся в слезах зашла ее новая пожилая соседка,  Анна тут же уступила свое место и чуть ли не насильно усадила передо мной свою соседку.
 
Так я познакомилась с Софьей Андреевной из Бийска. Снова клиентка, получившая плохие новости, которые обрушивают все те защиты, которые держат в больнице как корсет. Софья Андреевна приехала из Бийска с правнучкой Катей пяти лет, у которой был рецидив ретинобластомы после более чем трехлетней ремиссии. Очень деятельная прабабушка в первый раз также ухаживала за внучкой во время госпитализации, она же убедила врачей не удалять ей глаза и хотя никто из врачей не верил в то, что девочка будет видеть, им удалось вернуть зрение на один глаз. Софья Андреевна забрала Катю к себе и заботилась о ней во время ремиссии, возила ее в Москву каждые три месяца. Мать Кати родила ее в 15 лет и в настоящий момент ждала своего второго ребенка. Софья Андреевна обнаружила шишку на голове у девочки и привезла ее в онкоцентр. Во время удаления опухоли хирурги обнаружили, что это не то, что они ожидали, а что это за опухоль они пока не знают. Эту новость и узнала Софья Андреевна прямо перед моим приходом. Кроме того, ее правнучка оставалась в реанимации, хотя ее уже должны были вернуть в палату. Софья Андреевна была в состоянии шока, в отчаянии от того, что их худшие опасения подтвердились. Она была на пределе того, что могла выдержать, очень боялась, что теперь лечение будет ей не по силам потому, что она стала старше и здоровья не прибавилось. Боялась потерять внучку, которая была для нее смыслом жизни, боялась, что если с ней самой что-то случится, о Кате некому будет позаботиться. Больше часа она рассказывала о своей внучке, о своей жизни, их борьбе с болезнью. Ей был нужен слушатель, с которым можно было поделиться своими страхами, высказать свое горе. Во время нашей беседы она - то успокаивалась, то начинала плакать, заламывать руки. Я восхищалась тем, как она справлялась с ситуацией, находила врачей, выходила на благотворительные фонды, чтобы оплатить прилеты в Москву. При этом в ней было огромное количество любви и нежности к Кате, чувствовалось, что их связывают доверительные и нежные отношения. Получилось так, что, как только мы закончили наш разговор,  ей вернули из реанимации внучку и бабушка тут же включилась в процесс выхаживания. Для меня было очень важным то,  что я оказалась в нужное время в нужном месте и то, что Софья Андреевна смогла хоть ненадолго опереться на меня в эти тревожные минуты.
 
Таким образом, за время практики я работала с теми острыми кризисными моментами, в которых клиентки не могли держаться за свои наработанные защиты и им на мгновение была нужна  помощь, но в своем базовом состоянии они неохотно шли на контакт, прятались за своими дверями. При этом совершенно точно, что с каждой из этих пациенток можно было работать и дальше, но они очень берегли свое равновесие и, хотя и не отказывались от работы, снова и снова выставляли перед собой того, кому нужна была помощь здесь и сейчас.
 
Почему же так происходило? Может быть они готовы были получать помощь только тогда, когда острота их горя начинала угрожать их основной битве? Когда они понимали, что в таком состоянии не могут быть поддержкой ребенку? Каждому родителю знакомо это чувство: когда ребенок совсем маленький или болеет, тогда свои потребности кажутся очень не важными, можно забыть поспать или поесть. Мама перестает быть отдельной личностью и возвращается в симбиотические отношения с ребенком, становится только «мамой при ребенке», выбрасывая все другие свои части. Может, именно это происходит с родителем и тогда, когда борьба перестает быть спринтом и становится марафоном? Ведь они, очевидно даже в более или менее равновесном состоянии, все равно живут на пределе своих возможностей.
 
Может быть, родительское чувство вины из-за того что ребенок заболел, не дает места мыслям о собственной важности и требует принести себя в жертву? Тогда для них вопрос о качестве жизни мамы становится почти кощунственным.
 
Или родители, будучи на войне за жизнь своего ребенка, в условиях, увы, максимально приближенным к боевым действиям, ведут себя соответственно ситуации? Санитары уносят с поля боя тех, кто не может стрелять - раненых. И тогда родители, как солдаты, недоумевают, зачем нужна помощь им, если рядом есть раненые?
 
И, конечно, я рада была быть там именно в тот момент, когда им была нужна поддержка, хотя бы в один из множества этих моментов. Но также для меня оказалось важным признавать их право на отказ, на то, чтобы иметь возможность отказать хотя бы психологу в ситуации, когда никто и ни на что не спрашивает их разрешения. Показать, что я уважаю их границы и признаю ограниченность моего опыта по сравнению с их опытом. Уважение - это не то, с чем встречается родитель в больнице. Сам больничный быт, отсутствие границ и личного пространства, то, что его мнение имеет очень маленький вес, в конце концов уязвимость и зависимость родителя, - как будто не оставляет места человеческому достоинству. Тогда просто профессиональная позиция психолога, основанная на безусловном уважении  к человеку становится чем-то поддерживающим и помогающим. Может быть, встретившись с тем, что первый спонтанный отказ принимается психологом с уважением, родитель поймет, что здесь его границы в безопасности, и в следующий раз сможет обратиться за помощью.
 
В конечном итоге это помогло мне принять то, что если пациент отказывается от помощи, то это не потому, что я не так подошла или что-то не то спросила, просто я попала на плотно закрытую дверь и сегодня он не готов ее открыть.

Источник:
30.12.2016
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. И нам сочувствие дается..»: опыт одной встречи в ПНО-2 РДКБ. (Керина Наталья)

Практика в психоневрологическом отделении внушала какое-то особое чувство тревоги, которое сложно было осознать до прихода в больницу. Как-то интуитивно я пыталась объяснить его тем, что диагнозы, с которыми придется встретиться, будут скорее всего неизлечимыми, не поддающимися терапии и времени, на всю жизнь. И это принятие казалось особенно тяжелым, как принятие неизбежности, безвыходности.
 
Но уже после первого дня практики эта тревога обнаружила свое истинное имя - неопределенность: непроясненные диагнозы, отмена одних заболеваний и приход на их место других, опыт лечения от ошибочно поставленных диагнозов, не всегда ясные планы на будущее, неочевидное отношение к заболеванию со стороны окружающих. С неопределенностью всегда в неразрывном сплетении тревоги, она поднимает самые глубинные страхи, в неопределенности нет границ и нет контроля. Это очень непростое состояние для мамы, выдерживать неопределенность тяжело.
 
А для меня чувство безвыходности в ситуации неопределенности прозвучали, как двойной капкан: мириться с неизбежным неизвестным, что может быть тяжелее. И, в первую очередь, эта неопределенность проявилась как раз именно в диагнозах, которые было сложно повторить и запомнить, или запомнить и тут же понять, что этот диагноз уже отменен, отменен прежний и не поставлен новый. И в ожидании нового диагноза проходит время госпитализации, оно может затягиваться, выписка может откладываться, и, как негласный девиз всех проходящих здесь лечение, слова одной из мам: «Я без диагноза отсюда никуда не уеду. Ничего, я подожду, я терпеливая!». Но уезжать все равно придется, даже, если диагноз и не будет поставлен, а такое случается в отделении довольно часто.
 
Встреча, о которой я хотела бы рассказать, пришлась на последний день практики. Мария сама остановила меня в коридоре, попросила уделить ей время и неожиданно убежала доделывать какие-то неотложные дела. Это был уже не первый раз в отделении, когда тот самый образ психолога-попутчика в проходящем поезде, такой характерный для условий практики, ограниченной во времени, диктующей проводить каждую встречу, как первую и последнюю, для меня приобрел новое значение: случилось чувствовать себя , смотрящей «на проходящие мимо поезда», в ожидании встречи, о которой была договоренность, выдерживать и это подвешенное состояние, но продолжая думать о тех, кому может быть остро нужна помощь, а нет возможности о ней попросить. И нет возможности ее предложить, потому что это время уже обещано. И, с одной стороны, внутренне переживая, но, с другой стороны, радуясь тому, что у меня есть эта возможность ждать и я даю пусть и такой очень условный, но все же выбор, тем, кто в условиях больницы очень мало что может выбирать.
 
Наконец она возвращается с ребенком на руках, в палате она разговаривать отказывается, мы находим удобное место в коридоре. И задает вопрос, который поставил меня в профессиональный тупик: «Посоветуйте, пожалуйста, хорошую книгу по реабилитации детей с ДЦП». Очень конкретный запрос, искушающий ответить также конкретно, и я, буквально, с усилием заставляю себя перестать хаотично думать о подходящей литературе и постараться развернуть их историю более подробно.
 
Саше 1 год и 8 месяцев, он третий ребенок в семье, долгожданный мальчик (старшие дочери - 19 лет (живет отдельно, учится в СПб) и 15 лет). Родила в 40 лет, тяжелая беременность, преждевременные роды (отслойка плаценты), кесарево сечение («если бы родился доношенным, шансов спасти было бы меньше»), детская реанимация. Сразу проблемы не были очевидны, отставание в развитии стало заметно ближе к трем месяцам. Был поставлен диагноз синдром Веста, который никто из семьи принять не смог: муж отрицает тяжесть заболевания, старшие дочери узнают подробности о диагнозе из Интернета, расширенная семья до конца о диагнозе не знает, друзья и знакомые вообще не знают о том, что ребенок болен. Болезнь, в силу возраста,  удавалось до последнего времени скрывать, но сейчас наступает тот момент, когда делать это дальше не представляется возможным. Боится, что ребенка не примут («Хочу вырастить его человеком: пусть он не будет ходить, но чтобы он не чувствовал себя неполноценным. пусть на инвалидной коляске, но чтобы с сохранным интеллектом»), поэтому все силы бросает на изучение болезни и возможности реабилитации. Читает все, что попадается по теме, в марте этого года, как только врачи разрешили, начали проводить физическую реабилитацию и положительная динамика сразу стала заметна. Состоит в группе мам детей с синдромов Веста. Но в последнее время не находит ожидаемой поддержки от группы: в больнице не подтвердили этот диагноз поставили диагноз ДЦП и, судя по всему, та динамика, которую демонстрирует ребенок является и результатом того, что первоначальный диагноз ошибочен. Говорит, что когда делилась успехами ребенка или спрашивала про варианты реабилитации, в ответ не получала никакой реакции (потому что, как я понимаю, этот диагноз не предполагает реабилитации) и перестала туда писать (в частности и потому, что боится, что им позавидуют и что-нибудь нехорошее случится с ребенком).
Они в ожидании выписки на днях: изменен диагноз, с ее слов, хорошие результаты ЭЭГ, отменен противосудорожный препарат.
Но, в процессе разговора, когда Мария была заметна приободрена его ходом - и я, признаться, тоже - к ней подошла медсестра и сообщила, что результаты последней ЭЭГ не очень хорошие, речь идет о возвращении кеппра и выписка пока откладывается.
 
И вот происходит одновременная встреча и с резко меняющимся состоянием клиента, и со своими непростыми чувствами. Возникает парадоксальная мысль: «Какое счастье, что это мой последний день практики, и какой ужас, что нет возможности работать в отделении на постоянной основе!».
 
В ответ на эту новость явно подавленнная Мария говорит мне: «Ну вот и все. Спасибо, стало легче». а мне от этих слов становится еще тяжелее. И опять момент требует дополнительных сил, чтобы не завершить встречу, хотя и время уже подошло к концу, а продолжить ее и встретиться с совсем другим настроением, другим состоянием, другими чувствами. С новой неопределенностью. И, когда я задаю ей прямой вопрос о том, что эта новость должно быть сильно ее расстроила, она начинает жаловаться на соседей, из-за которых им с ребенком пришлось пол-ночи пробыть в коридоре, потому что малыш беспокойно вел себя и соседка ругалась. Она начинает - с обидой и даже злостью - говорить о том, что муж отказывается принимать серьезность заболевания, считает, что ребенок обязательно пойдет и, не понимая, что она не может оставить ребенка без внимания, требует от нее все большей включенности в работу («А может не нужен мне такой муж? Может он только мешает мне?»). Что большую поддержку она получает от средней дочери, чем от мужа, что только она может ей посочувствовать и помочь. Что родственники, на самом деле, тоже ничего не знают про диагноз и у нее есть опасения, что они тоже отвернуться от мальчика, и рассчитывать на большую поддержку с их стороны она не может. Что не хотела ехать в больницу, потому что боялась, что обнаружат что-то новое - и что ее предчувствия оправдались, поставлен диагноз ДЦП, так еще отменили лекарство и стабильное состояние ухудшилось («Только бы не вернулись приступы! Самое страшное сейчас это попасть в инфекционку!»). И вообще, до рождения сына у них все было очень хорошо и, возможно, что кто-то позавидовал им ее тогда и сглазил их. И, если будет совсем тяжело и состояние сына не нормализуется, то она готова все бросить и уехать с ним в глухую деревню - лишь бы ему было хорошо. Но она все равно верит в лучшее и в то, что у них все будет в порядке, и может быть сейчас вернут лекарство и они все-таки выпишутся до конца недели. И в этом потоке таких разных чувств, кажется, рассыпается все, что еще несколько минут назад выглядело вполне устойчивым и жизнеспособным, и я, в очередной раз, обращаюсь к ней, как к единственной постоянной фигуре во всех этих отношениях. И к тому, что поддержка необходима ей самой, что ей поначалу было непросто принять.
Но, когда она сама вслух повторила, что помощь нужна не только ее сыну, но и она сама нуждается в ней, она, буквально, поменялась в лице. Мария приняла мое предположение о том, что чтобы быть сильной («Я должна быть сильной!»), силы нужны, в первую очередь, ей самой, ей самой нужны ресурсы. Чтобы поддерживать здоровье сына, ей необходимо с вниманием относится к своему здоровью, чтобы социализировать его, ей стоит подумать о расширении своих социальных контактов. Она с подсказкой пришла к выводу о том, что группа родителей детей с синдромом Веста скорее всего не может быть ни поддерживающей, ни информативной для нее, и что стоит искать единомышленников среди родителей детей с ДЦП. И так заново мы возвращаем в пространство клиента ту определенность, которая за одну встречу была и утрачена, и обнаружена.
 
Частым поводом для обращения в терапию становится поиск путей примирения неопределенности внутреннего мира с неопределенностью мира внешнего, что приобретает особую актуальность в наше время нестабильности и глобальных изменений. Неопределенность неизбежно сопровождают такие чувства как тревога, страх, возрастающая потребность в безопасности. Неопределенность, а точнее возможность и способность с ней справляться, становятся определяющими факторами для формирования определенного уровня качества жизни, нашего благополучия и успешности. Состояние неопределенности, безусловно, несет в себе  стимул для личностного роста и развития; она, суть, сама  жизнь - изменчивая, сложная, активная, непредсказуемая. "В экзистенции неизбежно присутствует свобода, и с ней — неопределённость" (Ялом И. «Экзистенциальная психотерапия») Но определенность тоже несет в себе свои вызовы: человек либо выбирает варианты неизвестного, но это выбор и свобода, либо остается в рамках привычного - безопасного, понятного, но неизменного.
 
Конечно, в рамках ПНО сложно говорить о категории неопределенности в таком экзистенциальном ключе, как о данности нашего бытия, серьезный выбор там делать не приходится. Но нашим клиентам все равно приходится пребывать в этом состоянии и переживать все сопутствующие ему сложные чувства. И, в ситуации тяжелого заболевания у ребенка, и определенность, и неопределенность могут пугать в равной степени. И тут  скорее задача психолога быть способным переносить неопределенность как в состоянии клиента,  как  в терапевтических отношениях между ними, так и в отношении клиента с третьими силами. И, если и не попыткой вернуть клиенту ощущения определенности, контроля и упорядоченности, то, однозначно, возможностью быть рядом и способностью выносить неизвестность, неявность, неточность.

Источник:
02.03.2016
Сексуальные отношения: Секс и семья с точки зрения теории объектных отношений.

Автор: Шарфф Д.Э.
ISBN: 978-5-89353-197-8
Научный редактор К.В.Ягнюк.

Источник: Издательство: Когито-Центр Серия: Библиотека психоанализа.
02.03.2016
Психика и ее лечение: психоаналитический подход

Автор: Вейкко Тэхке 
Под редакцией М.В. Ромашкевича

Источник: ISBN: 58291 0112 2 Издательство: Академический Проект
02.03.2016
Психоанализ и искусство

ISBN: 978-5-89353-336-1

Источник: Когито-Центр. Серия: Библиотека Института практической психологии и психоанализа
02.03.2016
Границы в анализе: Юнгианский подход

ISBN: 978-5-89353-330-9

Источник: Издательство: Когито-Центр. Серия: Библиотека Института практической психологии и психоанализа
02.03.2016
Терапевтические отношения: Перенос, контрперенос и обретение смысла

Винер Джен 
ISBN: 978-5-89353-349-1

Источник: Издательство: Когито-Центр. Серия: Библиотека Института практической психологии и психоанализа
02.03.2016
Опыты исследования личной истории: Научно-психологический и клинический подходы

ISBN: 978-5-89353-360-6

Источник: Издательство: Когито-Центр. Серия: Библиотека Института практической психологии и психоанализа

Страницы