Марина Арутюнян

член Московского психоаналитического общества и Международной психоаналитической ассоциации

"Если хочешь получить велосипед...вот что надо сделать. ... Ты должна попросить его во сне. - Во сне?! - Да. Твоя мама слышала, как ты разговариваешь во сне, так? ...Поэтому, когда она в следующий раз придет ночью в твою комнату, сделай вид, будто говоришь во сне, понятно? И говори о том, как сильно ты хочешь получить велосипед. ... - А почему я не могу попросить его не во сне? - Потому, что если ты попросишь его во сне, твоя мама поймет, что ты действительно очень-очень хочешь велоспед.... Ей придется тебе поверить. ...Потому что никто... никто никогда не лжет во сне. Ведь так?"

Джонатан Коу. Дом сна

Фрейд: о сновидениях ясных и неясных

"Во-первых, сновидения, представляющие невытесненное желание в незамаскированном виде; таковы сновидения детского типа... Во-вторых, сновидения, выражающие вытесненные желания в замаскированном виде: таково, пожалуй, огромное большинство наших сновидений, для понимания которых необходим анализ. В третьих, сновидения, выражающие оттесненные желания, но без маскировки или с недостаточной маскировкой. Эти сновидения сопровождаются страхом, прерывающим сон; страх выступает здесь взамен искажения сновидения... . Существуют также ясные сновидения со страшным содержанием, которые, однако, не вызывают страха во сне; поэтому их не следует причислять к сновидениям третьей категории... ... в таких случаях мы имеем дело с хорошо замаскированными исполнениями оттесненных желаний, т.е. со сновидениями второй категории...". Итак, ясные сновидения репрезентируют желания, а неясные - конфликт. Есть и псевдоясные сновидения, смущающие, однако, отсутствием ожидаемого аффекта (Фрейдов пример сновидения женщины о смерти ребенка сестры, которое Фрейд интерпретирует не как желание собственно смерти племянника, но как желание встречи с любимым мужчиной).

В образовании сновидений второй категории - сновидений конфликта - большую роль играет цензура - Фрейд отмечает "элемент демонизма в работе сна". "Образование неясных сновидений происходит так, как будто одно лицо, находящееся в зависимости от другого, желает сказать то, что другому неприятно слушать"...² Но в таком случае это "зависимое лицо" должно привирать и тщательно выбирать выражения.

Лживость, несбыточность, иллюзорность кажется тогда неотъемлемым качеством нормального сновидения. Недостаток лживости заставляет сновидение превратиться в кошмар; черезмерная же приближенность к реальности может говорить о том, что бессознательное не находит настоящего убежища даже в сновидении (или, как в сне мальчика о вишнях, желание не подверглось вытеснению т.е. бессознательного в этой области как бы просто нет, есть лишь "залечивание" фрустрации). В приведенном выше отрывке из художественного произведения, старшая подруга советует девочке превратить сновидение неясное в ясное, используя атрибут честности и интенсивности переживания спящего, но и зная предательский характер истиных сноведений, способных как скрыть и закамуфлировать желание, так и выдать его тайную цель. Никто не лжет во сне - но сам сон хитрит, прячет очевидное и показывает скрытое, и не отсюда ли страсть к толкованию? Какой сон о велосипеде действительно приснился бы девочке, и захотела бы мать, узнав его, подарить ребенку велосипед? Мне кажется, что в приведенном отрывке карикатурно изображается использование сновидения как особого рода коммуникации с целью решения проблемы и достижения желаемого. Из этой коммуникации, внутренней или внешней, устраняется тот, кто говорит нечто, что другому неприятно слышать.

В интереснейшем докладе Шелдона Рота, как мне кажется, есть подобные примеры.

Мустанг.

В сновидении пациентки из первой виньетки аффективная последовательность "я не хочу домой" - "я хочу выбраться" - "я жму на газ" - "ура! Я перед домом учителя" может истолковываться не только как "решение" об интеграции способности к протесту, конкурентности и независимости, но и как поиск тех же диссоциативных путей, какие помогали пациентке психически выживать в детстве: анализ в фантазии пациентки может тогда уподобляться диссоциированному воображению свободы под крылом идеализируемого снисходительного учителя, позволяющего ей бесконечно рисовать свой другой образ и воображать,что она - мустанг. В этом ракурсе отпечаток раннего опыта в переносе напоминал бы о винникотовском различении сновидения и фантазирования, где "сновидение и жизнь - явления одного порядка, в отличие от мечты."³ В рамках такой фантазии только аналитику - учителю рисования - позволено видеть ее тайную жизнь. В таком контексте вышелушенная аналитической работой мысль сновидения "как ты освобождалась в прошлом, так можешь освободиться и сейчас" имела бы продолжение "то есть за счет расщепления жизни и личности на здесь и там, боязливую и бесстрашную, покорную и властную, явную и надежно скрытую, ложно реальную и субъективно действительную, но фантазийную". Мне кажется, что чуть ли не впервые позволив себе запомнить сон, вместо того, чтобы навязчиво "рисовать лошадей", пациентка сделала очень важный шаг к разрешению коллизии, но решение оставила за аналитиком. На королевской дороге к решению она на развилке между двумя воротами - рога и слоновой кости. Что он ей скажет - здесь ты можешь оседлать своего коня, не опасаясь атаки или отвержения? Или: у тебя есть конь, седлай и скачи! Интересно, как она прореагировала на поддержку аналитика (своего рода про-плановую интерпретацию), - воодушевлением? Смущением? Действием? Похоже, что аналитическая работа с этим сновидением стала для нее важным источником самоуважения. Вопрос же о терапевтической vs собственно аналитической функции аналитика, скорее принимающего позитивную трансферную роль, нежели интерпретирующего стоящее за ней желание, возвращает нас к старой, но все еще актуальной дискуссии об эмоционально коррегирующем воздействии. Если сновидение бессознательно рассматривает решение, то принимается решение часто осознанно; если сон снится в условиях, когда он будет рассказан аналитику, то нелегко "решение" принимается в переносе, посредством переноса и может быть во имя переноса.

Yesteday.

Очаровательная виньетка об обаятельном Поле Маккартни и его вечной песенке про "вчера". Молодой человек через пару недель после смерти отца просыпается с потрясающей лирической мелодией в голове и совершенно неподходящими словами: 'Взбитые яйца, о, моя малышка, я обожаю твои ножки!'(Scrambled eggs, oh, my baby, how I love your legs!). Нельзя не согласиться с доктором Ротом в том, что "последующие стихи к "Yesterday" отражают переживания автора, связанные с недавней смертью отца; слова и музыка совершают работу горя об утраченном прошлом", но я бы подчеркнула здесь слово "последующие". Действительно, первоначальные стихи, которые приснились Маккартни, содержат совсем другую эмоцию - издевку, может быть, триумф, во всяком случае , это веселый стишок. Яйца разбиты, девчонка - моя! Даже пренебрегая свойственной русскому (но не английскому) языку эвфемистичностью слова "яйца", можно отметить, что слово "scramble" своим первым словарным значением имеет "драку", "потасовку". Слова и мелодия в некотором роде сродни ругательству в церкви, причем, если в авторстве слов юноша не сомневается, то пронзительное совершенство мелодии воспринимается им как нечто, что не может быть его собственным порождением, словно он не чувствует себя достойным такого дара.

Неудивительно, что легкомысленно завоеванная "малышка" превратилась потом в трагически и нелепо утраченную любовь, а окончательный вариант песни отмечен острым чувством непонятой вины, самонаказанием и болью непоправимой ошибки- "внезапно я стал только половиной себя вчерашнего..." "почему она ушла? Она не сказала... Я сказал что-то не то, и теперь тоскую по вчерашнему дню". Да, он сказал что-то не то - тогда, во сне. Раскаяние убирает из картинки того, кто это сказал - и хотел сказать именно это. Неподходящее слово заменено. Неподходящее чувство забыто. Решение найдено. Однако интерпретация этой истории лишь как горя об утраченном прошлом, как мне кажется, приводит неясное к ясному, слоновую кость к рогу немного поспешно, лишая нас роскоши избытка.